Петербурге (переименованном в Петроград) и заехал к Васильевым. Ему было не так-то просто решиться на этот визит; уже в комнатах он спросил Лилю, очевидно тронутый ее растерянным видом: «Тебе не больно, что я пришел?» — «Ведь ты уйдешь», — ответила она невпопад. Тут уж Волошин не мог не воскликнуть, прибегнув к спасительной легкости любимого обоими французского: «Une réponse bien frivole!»[170]

И они рассмеялись.

Дальше стало легче. Макс рассказывал о Коктебеле, о том, как изменился его дом и кто в нем гостил прошлым летом. Перебирали знакомых и незнакомых — Маковского, Гюнтера, Герцык, Петрову, Цветаеву… Впрочем, говорили недолго — Волошин явно боялся засиживаться, чтобы не утомить Лилю, а той казалось, что он торопится уйти. Поэтому спустя пару дней Лиля пишет ему вдогонку:

Макс, послушай! Мне очень тревожно; — пожалуйста, ответь мне: почему-то мне кажется, что ты ушел от меня точно в могилу. Что не такая я была в четверг, и ты ушел, чтоб не оглянуться.

Это так? Ответь, ответь, а потом я не буду мешать тебе…

Макс, Макс, мне больно, сердцу очень больно и грустно, как тогда — 6 лет тому назад; я все помню, не я, а во мне. И грустно. Не бойся — я перестану грустить.

Не сердись, что я пишу тебе, я больше не буду.

Кланяйся морю, Таиах, полыни, горам и рассвету. И маслина цветет? И мята пахнет? И я не увижу, а помню…[171]

Встреча с Волошиным страшно ее взволновала. Ей все казалось, что нужно что-то ему объяснить, оправдаться, загладить вину… Но Волошин, к этому времени переживший уже и разочарование в Гётеануме, и травлю в печати после скандала с изрезанным полотном Репина[172], и человеческое одиночество, Волошин, обретший устойчивость крымского исполина — устойчивость скалы, выстоявшей и в пореволюционную смуту, и в гражданскую бурю, — уже не нуждался ни в Лилиных оправданиях, ни даже в ее любви. А его возвращение… Лиле оно было нужно больше, чем Максу, так как ставило на место выпавший кусок пазла, сращивало оборванные концы ее жизни. В переписке с Волошиным Лиля сбрасывала с себя «важность» и чин теософской Мадонны и вновь становилась сама собой.

Уже после того, как их дружба возобновится, она, чувствуя, что некогда бережная и страстная любовь Макса уступила место ровному дружественному вниманию, ненароком посетует: «Ты слишком аккуратно мне отвечаешь, Макс, и та неудержимость, что дремлет во мне, она недовольна этой пасторской привычностью. ‹…› Ах, Макс, зачем, почему не изнутри как-то?» (из письма от 6 августа 1916 года). Но и такая ровная, сдержанная, чуть отстраняющая переписка была ей необходима, ведь, несмотря на постоянное присутствие людей вокруг, несмотря на молчаливое обожание Всеволода Николаевича и взыскательную привязанность Лемана, долгое время рядом с ней не было настоящего — равного — друга. «Иногда я очень, очень внутренно зябну, п<отому> ч<то> мне не с кем внутренно подружиться», — вырывается у нее; да и вообще, пока в жизни Лили не появился Архиппов, Волошин оставался единственным человеком, с которым она могла вспоминать Черубину.

Ибо Леман ипостась Черубины категорически отвергал, а Васильев и вовсе забыл о ней — будто бы не было ни стихов в «Аполлоне», ни дуэли, ни Черубининой поэтической славы. Лиля же помнила всё. Да и только ли помнила? Официальный представитель Доктора Штейнера в Петербурге, руководитель широчайшей антропософской общественной сети, чей авторитет для начинающих был безусловным, спустя шесть лет после своего сознательного отречения от творчества и от брака с Волошиным она уже подозревала, что выбор, сделанный ею тогда, был ошибочным, что истинный ее путь пролегает не по схоластическому руслу антропософии, но в полнозвучном потоке поэзии, и отрешение от этого поэтического потока не менее преступно, чем грех жизнетворчества.

Если когда-то и был совершен этот грех.

И вот в очередном письме к Волошину звучат признания, каких не мог бы услышать от Лили ни один из антропософов, уверенных в душевной неколебимости их гаранта:

Что я скажу тебе дальше, Макс? Где мое освобождение, где искупление и в чем душа? Что мне в ней, умершей для творчества?

Я только внешне стала твердой и старой. Я знаю, что мой путь я отбросила, встала на чужой и узурпировала его. Но я сделаю его своим или умру раньше, Макс…

Только тебе говорю я об этом. ‹…› Ты знаешь, какие нити вяжут меня с тобой, что я несу в себе всё, что было 6 <лет> назад, как зарытый талант, какая у меня душа и как я жалка, жалка своей ослепленной душой…[173]

Внимательный читатель заметит, что это признание Лили рифмуется с тем, что она обратила к Волошину шесть лет назад: «Но это без боли, Макс, и не нужно, чтоб у тебя была; п<отому> ч<то> я не дальше, я, м<ожет> б<ыть>, гораздо ближе подойду к тебе, но только ты не путь мой. А где путь мой — не знаю». Органическая внушаемость Лили, ее возбудимость, подверженность внешним влияниям сыграли с ней злую шутку. Чужая авторитарная воля всегда подавляла ее; она не могла ни всецело смириться с обезличивающей доктриной, предполагающей, как верно подметила некогда Оболенская, практически полный отказ от индивидуального творчества, ни прожить без нее — прежде всего потому, что отсутствие внешних опор в ее случае всерьез угрожало безумием.

Кажется, Лиля, обладавшая явным даром визионера — об этом она рассказывала в поздних письмах, да и Волошин настаивал: «Лиля всегда была духовидицей», — попросту не умела управлять собственным даром и от этого страшно боялась его. Галлюцинации, «звуки и видения», встречи на улицах с несуществующими людьми, которые тут же на ее глазах исчезали, не сходя с места[174], лишали ее мало-мальской устойчивости и заставляли в ужасе отшатываться от Волошина, который предлагал приоткрыть дверь в таинственный мир духов и с помощью Черубины научиться взаимодействовать с ним. Двадцатилетняя Лиля не была к этому готова. Понадобились долгие годы, усердные антропософские (читай — оккультные) занятия, понадобился крестный путь по России, охваченной междоусобицами, и опыт работы с чужими душевными травмами — в Детском городке для беспризорников в Екатеринодаре, в Антропософском обществе 1920-х годов, — чтобы справиться с собственным «духовидением» и обуздать его, чтобы примирить в себе робкую Лилю и властную (властвующую над духами) Черубину.

В конце концов Лиле это удастся. Придет время, когда двери в «духовный мир» будут открываться по ее человеческой воле, а не повинуясь